Долина смерти

Страница из книги

1

В трюме Гордей немного замешкался. Но только не по прихоти с расторопностью. Здесь они ни при чём. Просто кто-то из уголовников ловко над ним подшутил, располосовав мешок снизу и доверху. Поднимая с пола поклажу, прорехи он не заметил. Поэтому, когда старший конвойный выкрикнул команду: «выгружаемся и выходим на берег по двое!», Гордей всё ещё собирал свои рассыпавшиеся  по долу вещички и потом неуклюже их распихивал по карманам и пазухе.

На берег спустился последним.

После затхлого трюма баржи - тяжёлого запаха пота, железа и человеческих испражнений - наверху воздух показался ему невероятно сладким и вкусным.  От изобилия кислорода у Гордея  закружилась голова, затуманились и заслезились глаза. Даже досужие комары, густо облепившие мощные руки, нос, щёки и губы, поначалу, жадно и глубоко дышать ему не мешали. Гордей размазывал их широкой ладошкой по лицу, часто и шумно дышал.

Дышал и всё никак не мог надышаться.

Взгляд его упирался в медленно уходящие спины этапников, поднимался к каменистому и довольно высокому берегу, и дальше уже терялся в чистой и глубокой лазури прекрасного, бесконечного неба. Если бы не комары, собаки и штыки злого конвоя, то увиденную картинку можно бы было отнести к чудесной идиллии, достойной кисти художника. И ещё это незаходящее солнце. Вторую неделю оно им всё светит и  светит.

Удар приклада отвлёк Гордея от созерцательных мыслей и он стал медленно спускаться по ржавому трапу.

На этапе урки Гордея не трогали. Опасались нарваться на его исконную русскую силу. Урки – люди бывалые. Они ещё помнили родовую фамилию Силиных – непревзойдённых кулачных бойцов и мастеров кузнечного дела. Когда-то фамилия Силиных гремела по всей матушке Волге. А от неё уже дальше расходилась по православной и необъятной Руси. Гордей Силин  в кулачных боях не участвовал. Годами не вышел, да и времечко царское то поменялось. А вот с детства  в кузне молотом помахать довелось. На что и указывали его мощные узловатые руки, богатырские плечи и  стать, и рост в сажень с небольшим. Махал бы молотом и сейчас, Гордей умел и любил  это  дело,  не будь в НКВД доноса подложного. На допросах Гордея долго не мыкали. Дали пятнадцать лет и быстренько отправили с глаз долой по этапу. Куда отправили, он и доселе не знает. Но если смотреть по комариным тучам и этому вечному солнцу, то, видать,  отправили далеко.

Куда «Макар» и телят не гонял.

На берегу  этап сбили в плотную кучу.  И после короткой поверки со шмоном (комары конвоем тоже не брезговали),  увели от широкой речки подальше. Гордея, почему-то, оставили. Но не надолго. Молодой человек, с двумя яркими кубарями в петлицах и револьверной кобурой на боку, сунул его бумажное дело под мышку и ускоренным шагом, повёл к убогим и низким строениям. Они темнели метрах в трёхстах впереди, прямо напротив морского буксира и баржи. Пока шли, Гордей уловил знакомый угольный запах от кузницы и лучше ещё осмотрелся.

Сама местность - мало холмистая, густо поросшая мхом и невысокой травой. Но поросшая не везде. Под ногами часто встречаются небольшие проплешины с россыпью мелких и острых камней. Повсюду растёт редкий и какой-то уж слишком странный кустарник, листьями и даже серёжками похожий на нашу берёзу.  В километре от берега застыла кромка зелёного, хвойного леса. А дальше, за лесом и в дымке, виднеются далёкие горы. Сколько до них - определить невозможно. Речка оттуда несёт свои воды. А значит и где-то там начинается.

У Гордея, неожиданно, в душе защемило. Да так защемило, что, пожалуй, впервые, за все эти дни и недели, он  до конца ощутил свою немощь. До слёз и до боли. До отчаяния и глухой безнадёги.  Ощутил немощь бесправную и несправедливую. Ему искусственно её навязали. Будто привили, объявив врагом народа, контрреволюционером и православным монархистом. Гордей мысленно остановился и на секунду задумался.

А может и правильно объявили?

Сколько себя помнит, в Бога он верил всегда.  Ходил в церковь с самого раннего детства. Там исповедывался  и причащался. Когда настали окаянные дни и всех местных священников расстреляли, молился с бабушкой на дому. Позднее к ним прибились православные люди другие. В 37-м они приняли на постой отца Никодима - священника-поселенца. В их доме он стал совершать Литургию. Два года о них власти не знали и только зимой 40-го  его и священника арестовали. Слава Богу, бабушка, к тому времени,  уже в мир иной отошла.

Стало быть, человек он вполне себе православный, чего никогда и ни от кого не скрывал. Если же революция направлена против Бога, а, по её безбожным делам, так оно, вне сомнения, есть, то, выходит, что он ещё и контрреволюционер. Получается, власти и в этом ничуть, не ошиблись. О монархии Гордею не дали подумать. Молодой человек с кубарями толкнул входную, неказистую дверь и они очутились в «предбаннике» кузницы. Слева лежала солидная куча угля. Справа высилась груда  железа. Впереди от дальних дверей ощутимо тянуло угарным дымком и с детства знакомым специфическим запахом. Военный  прошёл по «предбаннику» вглубь. Открыл ещё одну дверь  и жестом приказал Гордею войти. Когда вошёл, то ничего необычного Гордей не увидел. Кузня, как кузня. Горн, две наковальни и прочая железная атрибутика.

У горна кузнец - широкий, приземистый, седой, волосатый – обличьем и взглядом чем-то похожий на покойного Гордеева деда. С такой же мудроватой хитринкой в глазах и видимым превосходством. В кузне потолок и пространство - нормальные. В случае чего, макушкой и руками, потолок и стены, задевать не придётся.

- Принимай пополнение, Патрикеев, - подал сзади голос военный, - как ты и просил. По статье и профессии Силин подходит.  Если не подойдёт, то с ним долго не мешкай, сразу же отправим  этапом в долину. Как там дело с моим личным заказом?

- Через пару дней будет сделано.

- Хорошо. Тогда  послезавтра вечерком я зайду.

Когда человек с кубарями ушёл, кузнец спросил у Гордея.

- Знаете, кто он такой?

Гордей ответил.

- Не знаю.

- Это начальник лагпункта Фотеев.  Сержант государственной безопасности. Самый главный в этих местах советский чиновник. Чего, правда, по виду, не скажешь. Дай Бог подольше ему здесь продержаться, - мастер замолчал и пронзительным взглядом окинул Гордея, - верхнюю одежду снимайте. Вначале покушаем. А после возьмёмся за дело.

Услышав намёк на съестное, Гордей не дал себя уговаривать. Рассовал вещи обратно в порезанный заплечный мешок. Прочно скрутил его лямками. Снял и положил сверху засаленный и далеко не новый пиджак. И только после повернулся к «хозяину» кузни. Пока он занимался своими вещами и раздевался, кузнец успел подготовить еду. Она призывно лежала на верстачной фанерке у стенки и легко притянула  внимание Силина. Есть он хотел давно и всегда.  От богатого и сытного вида съестного, рот Гордея наполнился слюнями.

И было от чего обслюнявиться.

На гладкой и чистой фанерке лежали две, приличных размеров, незнакомые рыбины. Между ними стояла полная чашка с остро пахнущей кашей. Не кирзой или жидким этапным могаром, а круто сваренной пшёнкой. Хлеб был порезан большими кусками. И хлеба казалось достаточно! Имелась на фанерке и малая толика соли. И даже цельная луковица! Откуда взялась луковица, о том Гордей не гадал и не спрашивал. Как-то, не до этого было. От голода мозг его слегка затуманился. В предвкушении, набежавшие слюнки Силин сквозь силу сглотнул…

И всё же о молитве он в последний момент не забыл.

Тихо, вдвоём помолились.

И только после того, как кузнец прочитал молитву: «Христе Боже, благослови ястие и питие рабом Твоим, яко свят еси всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь» и по-священнически перекрестил «стол», не спеша, приступили к трапезе. Давненько так Гордей не едал. В кутузке и на длинных этапах кормили погано. Пожалуй, впервые, за все ночи и дни несвободы, он нормально поел и, похоже, насытился. От такой еды и благодарственной, после, молитвы, не грех теперь поработать. Руки сами потянулись к кузнечному молоту.

На Северах киркой не работают.

От полноценной кирки отрубали широкую часть, оставляя кайло-остриё. С одной стороны металл хорошо нагревали и до самого ушка, потом, отрубали. Работа простая до примитивности. Из горна Патрикеев доставал горячую заготовку. Бросал её на тёмную наковальню.  Сверху ставил зубило, а Гордей по нему ударял.

Для отрубки  одного удара хватало.

Так работали часа три с половиной - четыре. В обед Патрикеев не только ещё раз порадовал Силина, но и сильно его удивил.  На этот раз нежной мясной строганиной. Мяса Гордей не видел с самого ареста. Уже и  вкус, и запах забыл. Поэтому ел его с большим удовольствием и аппетитом. Оленина имела слабый печёночный привкус, а во рту прямо таяла. Запивали её крутым брусничным настоем из медного старого чайника.

Нормальной выпечки хлеб, свежее мясо и рыба, брусничный настой…

Гордей почуял, как силы его прибывают. Телесные. И всё больше душевные. С каждой секундой и с каждой минутой. От сердца холодная тяжесть отхлынула. Стало легче дышать. Тяга к жизни усилилась. Не так уж и много оказалось для этого нужно. Достойный и верный товарищ, сытная пища, работа любимая, а главное – отсутствие ненависти и презрения,  в полной мере испытанных им на этапах и следственных изоляторах.

Изменение состояния Силина не прошло мимо «хозяина» кузницы. Просветление нового человека Патрикеев подметил и попросил  рассказать о  себе.

Гордей немного подумал. «А почему бы и не рассказать?».  И спустя минуту,  начал рассказывать. К своему удивлению, рассказ его получился коротким. При писательском или должном умении, он мог бы уместиться и на четверти книжной страницы. Когда слова все закончились,  Гордей себя вопрошающе и стыдливо спросил: «как же так получилось, что дожил до тридцати пяти лет, а о себе и рассказывать нечего?».

То, что из рода он сильного и на Волге известного, для холеры не стало препятствием. Выкосила семью она Силиных и почти подчистую, под самый, что есть, питательный корень. Остался только дядя кузнец, да, с бабушкой Параскевой, семилетний Гордей. Так, втроём, опосля и работали. С годами горе усохло и носить его чуть полегчало. Дядя вскоре  женился. К двадцати годам обзавёлся женой и Гордей. Но счастья семейного, долгого у них не получилось. Люба, жена его, не смогла разродиться от бремени и отошла в мир иной с не рождённым ребёнком. Больше Гордей не женился.  Хотя претенденток в округе хватало. Много работал  и всё время молился. Поначалу даже хотел уйти в монастырь. Но что-то ему помешало. Может быть книги. Привязался он к чтению. Так и жил с Богом и книгами, вдовье горюшко мыкая. Знамо, как, оказался вот здесь.

И слава Богу за всё!

Патрикеев историю Силина выслушал. Но ничего ему не сказал. Молча встал и повёл его к речке вываривать вшей. У самой кромки воды, на трёх плоских камнях, стояла столитровая железная бочка. В ней одежду Гордей и вываривал. Грязную и не очень. Верхнюю и исподнюю. Всю. Пока одежда в железной бочке варилась, кузнец его острой бритвой обрил. Дал кусочек пахучего мыла. И приказал, как следует,  вымыться в речке.

Часа через два они снова работали в кузнице. Делали оба ножи для охотников. Патрикеев – начальнику пункта, а Гордей - неизвестно кому. Силин владел варкой булата. Это была родовая и семейная тайна. Она тянулась из пределов далёких. Из глубокой ещё старины. И прадеды, и прапрадеды Силиных передавали её сыновьям по наследству. До Гордея тайна сия постепенно дошла. Как ни странно, Патрикеев варкой стали булатной, тоже владел. Правда, не родовой, а  амосовской112. Когда он узнал и о силинской, захотелось сравнить ему стали. Но из-за позднего времени затею его отложили. Варка булата – дело серьёзное и не такое короткое.

После плотного ужина, кузнец повёл его в спальную комнату. Она оказалась за стенкой. Гордей не особо приглядывался и поначалу дверь туда не заметил. На ней висели кузнечные фартуки и почти полностью дверной проём закрывали. Со стороны и посмотришь, так не сразу заметишь. Комната размером, где-то, три на четыре, так же как и вся кузня, сложенная из толстых и неотёсанных брёвен, Гордею понравилась. Потолок для него низковатый и тоже бревенчатый.  А так, ничего. Внутри чистенько и довольно опрятно. У входа расположена печка – железная бочка, обложенная песчаником или речными камнями. Такая печка и греет, и варит. Дальше, по обе стороны, широкие нары и между ними низенький столик. Окошко совсем небольшое. Однако света, если не читать, то будет достаточно. Пол, скорее всего,  из настила, присыпанный песком и камнями. Под его весом он немного пружинит. Больше ничего интересного Гордей для себя не увидел.

На предстоящую  ночь помолились.

Патрикеев закрыл окно фартуком. И  когда оба разделись, и улеглись на скрипучие нары, глухо промолвил.

- Вы мне подходите и если дадите согласие, то я возьму вас в напарники.

Гордей тут же ответил согласием.

- Хорошо. Тогда с этой минуты можете считать себя принятым. До вас здесь работал один молодой человек. Весной его застрелили охранники. Сказали, что приняли за медведя. Я им не верю. Но уже ничего не изменишь. Он пошёл за брусникой и назад не вернулся. Имейте это ввиду. После того, как на месте освоитесь, без моего разрешения или ведома, дальше речки, никуда не ходите. Скажите, Гордей, вы представляете, где мы с вами находимся, пусть и весьма приблизительно?

- Точно, конечно,  не знаю. Но думаю, где-то, в Восточной Сибири и судя по солнцу, за Кругом Полярным.

- Верно. Вы не ошиблись, что для меня удивительно. Позвольте ещё один вопрос. О Верхоянске вы, что-нибудь, слышали?

Гордей призадумался. В какой-то книжке ему попадалось это название. Или очень похожее. Но вспомнить точно он сходу не мог. Если не ошибается, что-то связанное со старым казачеством или полюсом холода.

Так и ответил Гордей  Патрикееву.

- Прекрасно, молодой человек, удивительно! – вдруг, ни с того, ни с сего, восхитился кузнец. И тут же, как бы извинясь за выплеск эмоций, уже намного спокойнее, уточнил географию. -  Мы с вами в  Якутии. На берегу речки Яны. Только не в верховьях, как небольшой городок Верхоянск, а недалеко от её впадения в море Лаптевых, в Северный Ледовитый, стало быть, океан. В трёхстах километрах отсюда находится, недавно открытое месторождение олова и соответственно, лагерь под названием Долина Смерти. Страшное и гиблое место. Туда вас и направляли.

- Вам там бывать доводилось?

- Доводилось. Я здесь один из старожилов. Может быть, теперь из последних. С 36-го года я в этих краях. В Долине Смерти испытал и голод, и холод. Хотя и раньше многого повидать довелось. И на Соловках, и Карлаге, везде. Но стольких смертей я не видел нигде. Так, что Долина Смерти полностью оправдывает своё название. Если бы не Господь и профессия, в ней бы я и остался.

- Чем же она так страшна?

- Словами, о страхах тех, не расскажешь. А испытать самому, не дай Бог. Не знаю, заметили вы это или же нет, но в советских структурах есть одно необъяснимое правило – чем больше на работе или службе людей, тем хуже питание.  В Долине Смерти не больше трёх  тысяч невольников. И это только в летнее время. Зимой половина из них вымирает. От чего вымирает? От многого. От тяжёлой и вредной работы. От малокалорийного и почти никакого питания. И главное, от вредоносной воды. Вода имеет острый железистый привкус и пить её - смерти подобно. Я пробыл в Долине от Успения  до Крещения. То есть,  водою Бог миловал. Я понял, что пить её невозможно. И дотерпел до первых снегов. В конце августа они начались.

Патрикеев умолк. Но не надолго.

- Как вы думаете, сколько мне лет?

Гордей подумал и только после ответил.

- Не больше сорока пяти.

- Все так думают и ошибаются. Седмицу тому назад мне исполнилось ровно пятьдесят девять лет. Сам я из старинного дворянского рода князей Патрикеевых. Если будет ваше желание, как-нибудь, подробней о нём расскажу. Но только не сейчас. Так же, как и вы, я с детства прикипел к нашей кузнице. Нравилось мне в ней пропадать. Я часами мог смотреть на огонь и раскалённый металл. Мог до одури слушать перестуки кузнечного молота. Я был  по-настоящему счастлив,  когда впервые мне позволили прикоснуться к кузнечному молоту и наковальне. Понятно,  что первичное ремесло я освоил в усадьбе родителей. Дальше учился в Англии и Германии. Долго учился. Вернулся в Россию доктором и профессором  кузнечного дела. Может быть и не вернулся, но родители мои приболели и вскоре преставились. С вами, брат Гордей, у нас есть аналогии. Так же, как и вам,  мне не улыбнулось семейное счастье. Только в отличие от вас, монашество меня не оставило. Я покинул этот мир и ушёл в глухой монастырь. Стал послушником, а после пострига и рукоположения - иеромонахом. По Высочайшему соизволению был допущен к экстернату за духовную академию. Закончил её со степенью магистра богословия. К учёному монашеству не прибился. Нёс послушание в алтаре или кузнице. А дальше рассказывать не столь интересно. Пришёл год  семнадцатый. Он принёс перемены. Скажу откровенно, я не уверен, что к лучшему. И ещё, когда мы вдвоём, брат Гордей, называйте меня отцом Дмитрием или батюшкой. Если позволите, будем на «ты». Так оно ближе и правильней.

Отец Дмитрий опять замолчал. Потом пожелал ему ангела хранителя и почти сразу уснул. На этом их знакомство закончилось.

Утром они поднялись в половину шестого. Умылись и помолились. А после завтрака, приступили к работе. К приходу второго этапа надо было сделать тысячу кайл и пятьсот сорок ломов. Как сказал отец Дмитрий; это не так уж и много. За полмесяца, по любому, управятся. И что нужно время на другие дела. Со слов священника, других дел их ожидает великое множество. Это и заготовка дров на зиму. И работа по личным заказам. Без тёплой одежды и обуви тоже здесь выжить никак невозможно. Материал у священника есть. Значит, придётся заняться ещё и пошивом. О витаминах и запасах еды не мешает подумать. В позапрошлом году отец Дмитрий сдружился с эвенками. Они кочуют со своими оленями на всём равнинном протяжении Яны – от самых дальних предгорий до океанского побережья. От их щедрот у него в леднике теперь мясо и рыба. Ножи русского мастера эвенкам понравились, обещали навещать его чаще. А с грибами и витаминами проще – грибов и брусники на пригорках достаточно. Только не нарваться бы на «случайный» выстрел конвойного.

Выходит, что даже по этим первым прикидкам объём работ выпадает им очень солидный. А ведь есть ещё и другие дела.

В горн помещается десять кирок. На нагрев металла уходит восемь - десять минут. И на обрубку – минута. Гордей раздувал меха. Затем брался за молот. Готовый десяток связывал проволокой и относил его в сенцы. Оттуда приносил два десятка кирок. В каждой руке по десятку.  До  обеда сделали двести кайл. После занимались ножами. И экскурсией до завала. Он располагался метрах в трёхстах от их кузницы, на широкой каменистой косе. Дабы не возвращаться с пустыми руками, взяли по  малому брёвнышку. Пустая ходьба заключённых по берегу приравнивалась к саботажу и сержантом Фотеевым не поощрялась. Пока шли назад, Гордей рассмотрел прибрежный пейзаж и вросшие в землю строения. Пейзаж – душу радовал, а вот строения – нет.

Кузня стояла последней. Рядом протекает небольшой ручеёк. Он впадает в речку Яну.  В его устье отец Дмитрий ставит из тальника вершу. Рыбка всегда попадается. За кузней, чуть дальше по берегу, виднеются два хилых строения – жилище радиста с начальником и домик охраны лагпункта, с  кухней и местом для двух заключённых – повара и работника по обслуге. Самого лагпункта Силин не видел, Бог дал, не сподобился, о чём не жалел. Впечатлений хватает без этого. На баржах загремели железом, а на буксире издали протяжный гудок. Видно, уходят. У Гордея ёкнуло в сердце и защемило в душе. Ещё одна ниточка лопнула.

Прощальная.

По свободе.

Дни уходили за днями. Незаметно они сбивались в седмицы. И ничего нового не происходило. Ножом Фотеев остался доволен. Силин в кузнице «прописался» законно и стал в лагпункте на вещевое, и иное довольствие. То есть, получил от Фотеева разрешение на шмотки и пайку. Питались они с отцом Дмитрием вместе, получая от повара по килограмму хлеба на брата, а всё остальное - россыпью и по весу. С учётом «эвенских» запасов, пищи им хватало с избытком. Избыток тщательно упаковывался и перепрятывался в более надёжное место.

Привычка не хомяка,  а премудрость старого и много раз битого зэка.

После прихода второго этапа, начали заготавливать топливо на зиму и шить себе потихоньку обнову. Отец Дмитрий имел опыта и умения больше, поэтому пошивом он и занялся. К этому времени Гордей уже многое знал. К примеру, знал, как называется их едимая рыба. Называется она – чир и  муксун. Знал, что можно делать в лагпункте и  чего делать нельзя. Узнал он и приметы рельефа на сотни метров от кузницы, собирая там ягоды и грибы. Лето постепенно катилось к закату. Уже чувствовалось дыхание и приближение холода. Как только солнце стало садиться на западе,  пошли сплошные дожди. Дни заметно скукожились, а ночи стали темнее.

По субботам отец Дмитрий служил панихиду, а по воскресеньям - молебен с обедницей. Крест и кадильницу он, с Божьей, помощью выковал. Епитрахиль же и поручи пошил из кусков парусины. Гордей ему на службах прислуживал. Лампадку заменяла плошка рыбьего жира, а свечами горели лучины. Службы начинали рано,  в четыре утра. Пели тихо, с душевной опаской. Фотеев к ним почти не захаживал. Другие люди, вообще, не ходили. И всё же, опасения не казались излишними. Как известно, бережёного человека и Сам Бог бережёт. Литургию служить они не могли – не было антиминса. Без антиминса же служить Её невозможно.

За два месяца у Гордея сложилось о священноиноке мнение.

Он прост и доступен. Невероятно умён и начитан. Немногословен. Если, что-то и скажет, то вовремя и по делу. Знает несколько языков. Не аскет, особенно это касается пищи. Ест мясо, кроме среды и пятницы. Хотя, в их положении мясное питание, быть может, простительно и совсем не греховно. Всегда выдержан и спокоен. Универсально владеет мастерством кузнеца. Гордей  мало чему у него научился. Но здесь надо понимать, что опыт  рода и постоянная практика,  всё ж таки – великое дело. Молится не так много, но молитвы его, отнюдь, не пустые. Вот такое сложилось у Силина мнение. И с каждым днём он всё больше в нём укреплялся.

К ледоставу Гордей капитально обжился. Вошёл в свою  прежнюю силу. И невольно стал подумывать о побеге. Мысли сами ломились в буйную голову. И не так просто было от них отмахнуться. Перед сном он, однажды, не выдержал и спросил отца Дмитрия.

- Отче, а отсюда можно бежать?

- Бежать-то можно. Только вот, куда и зачем? – вопросом на вопрос ответил священник. – Если бежать по России в Россию, то и здесь нам не так, чтобы слишком, уж, худо. Как-никак, а властями к кузнечной работе пристроены и  стоим у них уже на учёте, и полном довольствии. Ну, убежишь ты, а дальше-то, что? Убежишь, ведь, не на свободу, а из лагеря в лагерь. При том, сколько страхов и горя натерпишься. Так или нет? Подумай над этим вопросом.

- А если в Америку?

- Далековато. Не добежишь. Или поймают в дороге, или волки полярные разорвут. Впрочем и Америка не панацея, то  есть, не абсолютное лекарство, от наших бед и грехов.

- И что же нам, отче, ждать, как овцы, смиренно, заклания?

- А почему бы и нет? Ты же - Божья овца, брат Гордей, или волк? За веру в Бога тебя осудили, послали на муки и эти страдания, так и принимай их смиренно без ропота. Вспомни, как первые мученики принимали их ради Христа. Своей кровью крестились и попадали в Царство Небесное. Да не один или два. А сотни и тысячи. Попробуй мыслить и жить категориями вечными, а не земными и краткими. Тогда тебе откроются иные горизонты сознания и познания. Жить станет проще и легче. «А Я говорю вам: любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»113 – так сказал Христос в Нагорной проповеди. Ей и следуй. И смотри на врагов своих, как на верных помощников своего очищения и восхождения к Богу, а не на как злобных мучителей.

- Отче! Но если так мыслить, тогда и падших ангелов надо причислить к помощникам!? – в сердцах воскликнул Гордей.

- Ангелы, как и люди – Божьи творения. Те, что пали – Богом оставлены, и они Бога оставили. Безповоротно и навсегда. Промысел Божий, в отношении падших, затрагивать я не стану, ибо Он в Божьих Пределах и я  боюсь согрешить перед Богом. Но ответь на вопрос, брат Гордей. Для чего? Для чего они Богом оставлены? И как бы мы - люди спасались без бесовского искушения? Они нас искушают, уводят дальше от Бога – а мы боремся и в борьбе возрастаем. Каждую минуту. Изо дня в день. И из года в год. До  кончины живота своего.

Силин тяжело вздохнул и надолго задумался. В таких рамках он прежде никогда и не мыслил. Ничего себе, «оселок» для спасения! Пока его сточишь,  так и зубы все обломаешь. А как же тогда святые - Сергий Радонежский, Пересвет и Ослябя? Они, что - не молились и не любили татар и монголов, и тем  нарушили заповедь?

Гордей с укоризной посмотрел на священника и об этом спросил.

- Молились и любили, и заповедь не нарушили. Татаро-монгольское иго это  наказание Божие. За междоусобицу и пролитую братскую христианскую кровь. Просто, во времена Святых, наказание кончилось и пришло время очищения Дома Божьего – Святой Руси. Что и было исполнено.

- А разве сейчас не то же самое?

- То же самое. Но не совсем. Тогда царское (княжеское) оставалось правление. И монголы с татарами Православную Церковь не тронули. Сегодня же, всё значительно хуже. Царя нет. Церковь власти порушили. Загнали малый остаток Её в катакомбы. И это много ещё. Останется значительно меньше. Потом взойдут ереси и наступят расколы. Да такие и так,  что и верующему человеку в них будет Церковь отыскать затруднительно.

- Почему же так случилось, отче Димитрий? – спросил Гордей потрясённо.

- По грехам нашим и случилось. По грехам всего русского народа, а не какого-то одного сословия или отдельного взятого господина. Долго и упорно нас развращали. И когда надо  было выйти на праведный бой, и дать отпор супостату, мы оказались к нему не готовыми. Трусливо отсиживались по тёплым хатам. Молчали и безвольно смотрели, как насилуют нашу матушку Русь Православную. За что Богом и были  наказаны. И наказание это продлится долгие годы, быть может, продлится века. Народ истощится болезнями, голодом, войнами. Истощится в узилищах. Растворится по миру безбожному. Из народа Богоносца мы превратимся в трусливых и подлых лакеев, готовых ради денег и тленной наживы на всё. Вера в Бога угаснет. Останется малая,  малая искорка.

Отец Дмитрий остановился и о чём-то с печальной грустью задумался.

У Гордея возникло ещё больше вопросов, чем прежде, но он их не спешил задавать, разделяя состояние батюшки. Пока они с отцом говорили, в ночи, за оконцем,  не на шутку разгулялась погода. Поднялся  шквалистый ветер. Печка надрывней в трубе загудела. А песок и мелкие камушки чаще застучали по дереву и стеклу. Казалось, что  стихии нет дела до проблем человеческих. Что она, будто, отдельно  и как бы, сама по себе.

Может и так, с ней не особо поспоришь.

Где-то там, за тысячи километров отсюда, жили и работали люди. Миллионы. Десятки миллионов людей. Жили - ненавидели, любили, рожали и растили детей. Но не здесь, а где-то там, за тысячи километров отсюда, в местах, называющихся цивилизацией. Новое, доселе неведанное и в тоже время, странное чувство, только что пришло и поселилось в душе у  Гордея. Он ощутил себя в центре всего мироздания. Не на Волге, Москве или Питере, там, где жили и живут эти миллионы, и десятки миллионов людей, а здесь – в далёкой якутской глуши –  в убогой и крохотной келье, по самую крышу, вбитую полярным лютующим холодом в промёрзшую, мёртвую землю. Это открытие Силина поразило, приподняло и добавило духа.

Пока Гордей поражался открытию, отец Дмитрий оставался на том же самом статическом месте,  по-прежнему, пребывая в своих грустных раздумьях. Наконец,  он отвлёкся от мыслей. Как-то, уж, совсем неуверенно, сделал два коротких шага к оконцу. У окна развернулся. И с едва заметной улыбкой, тепло посмотрел на Гордея.

- Мы живём с тобой в непростое и трудное время, братец Гордей. И нам кажется, что времени худшего в нашей истории не было. Скажу тебе откровенно,  что нам не кажется, а так оно на самом деле и есть. Впрочем, плохое и хорошее время – качества или категории не по адресу и они придуманы, как стыдовое или греховное прикрытие нами, то есть, людьми. Есть плохие и хорошие люди, а время здесь не при чём. Оно постоянно и относится к измерительным инструментам, точно так же, как метр, килограмм или литр. Метр, килограмм или литр, по определению, быть хорошими или плохими не могут. Точно так же и время. Оно просто есть в нашем воображении, карманных, напольных и прочих часах. Ты меня понимаешь, братец Гордей?

- Понимаю.

- Вопросы возникают другие. Что нам делать? И что будет дальше? Вопросы эти насущны и очень важны, как для всех, так и для православно верующего человека. Православно верующему человеку сегодня они важны даже больше, ибо  все остальные люди уже давно избрали свой путь. Идут по нему. И он не ведёт их к спасению. Я много думал. Искал ответы. Молился. Просил у Бога помощи и прозрения. Очень долго к истокам истины даже не мог подступиться. Я и теперь ещё не уверен в своей правоте, так как, далеко не всё мне открылось. Но и из того, что открылось уже можно сделать искомые выводы. Они просты. Лежат на поверхности. Однако в глаза не бросаются. Потому и не всем видимы. «Не прикасайтесь к помазанным Моим, и пророкам Моим не делайте зла»114. Эту заповедь  мы нарушили. И теперь за неё так наказаны. Отступление от Бога и Царя - равносильно предательству. Предатель же - много  хуже врага. Что нам делать? Осознать этот грех. Исторгнуть его из души и утробы.  И всем миром покаяться. Если не осознаем  и не покаемся, то он так и останется лежать на всём русском народе, разъедая его своей тёмной и злобной печатью, и не будет нам от Господа ни прощения, ни побед. Со временем мы перестанем быть православным  русским народом и вымрем, как  богоносная нация.

От оконца отец Дмитрий вернулся к нарам. Разгладил невидимые складки на примитивной постели. Присел.

- Этой властью Господь нас карает и вразумляет. Мы её добровольно избрали. Кто участием. Кто равнодушием или трусостью. Не важно,  как. Она прообраз власти антихриста. Ведь и к антихристу люди пойдут добровольно.

- Как нам к ней относиться, отче? – не вытерпев, спросил тихо Гордей. 

- Как к бичу или топору палача. Православным надо терпеть и молиться. Быть в Церкви Христовой. По искушениям в стороны не шарахаться. Соблюдать Каноны и Заповеди. А если потребуется, идти за Христом на Голгофу. Сотрудничать с этой властью нельзя, как нельзя перед ней пресмыкаться. Бич исхлестается, а секира затупится. Искра Божия  разгорится. Церковь призовёт к покаянию. И тогда Господь вернёт нам Царя Православного. Будет ли так. Я не знаю. Нам с тобой не дожить до Царя и того Воскрешения. А хотелось бы.

2

Яна замёрзла в начале октября. Поначалу снега выпало мало, но после немного добавило. К концу месяца морозы с ветрами усилились. Работать на улице  стало сложнее. Минула уже вторая седмица, как отец Дмитрий с Гордеем пилили хлысты лиственниц и ветви кедрового стланика. С утра уходили к завалу и до обеда работали там, на ветру и морозе. По твёрдости дерево не уступало кости. Если бы не острые лучковые пилы, то мало бы чего наработали. Дрова пилили для сержанта Фотеева и охранников. Себе они давно заготовили.

Напиливали целую горку сухих кругляшей и уходили. После обеда, повар с подсобным работником, их вывозили на саночках.

Осенью и зимой кузнечных работ не уменьшилось. Ковали лопаты, ломы, топоры… Отремонтировали аэросани Фотеева. Булат Силина на поверку оказался покрепче. Делали из него инструмент и ножи. Отец Дмитрий взялся мастерить для эвенков ездовые сани. Гордей ему  помогал. Из близкой родни у него никого не осталось. Не заметил, как крепко-накрепко привязался к священнику. С ним и дышалось, и работалось легче. И вроде бы, время летело быстрей. В основном, говорили ночами. Или же после ужина,  сочетая беседу с мелким бытовым рукоделием. Обычно, отец Дмитрий рассказывал, а Гордей его внимательно слушал. За эти долгие месяцы Силин о многом узнал. И о роде князей Патрикеевых. Об истории Церкви и Государства Российского…

И о многом другом.

Солнце зимою запряталось. Наступила Полярная Ночь. А с большими морозами, вспыхнуло небо Сиянием. Гордей впервые наблюдал такую божественную красоту. И никак не мог насмотреться. Северное Сияние в душе его оставило след.  Как только оно начиналось, он выходил из кузни или кельи на улицу. И как малый ребёнок, всё смотрел, и смотрел. Небо колыхалось огромной, цветастой завесой, а казалось ему, что дышало…

Рождество 41-го года они встретили на духовном подъёме и вполне себе празднично. Ещё с вечера долго молились. Помолились и утром. Потом разговелись. Как раз, сильно завьюжило. Так, что погода, молиться и праздновать, им не мешала. Скорее, наоборот. По такому бурану, начальник лагпункта Фотеев на улицу не высовывался. Даже его злые собаки, на время, притихли. Подгадали с подарками и эвенки. Подвезли им оленьего мяса и рыбы. А так же, тёплые песцовые шкуры – воистину царский подарок! Подбитая ими одежда ни ветра, ни холода не пропускала. Оленеводы тоже остались довольными - взамен получили лёгкие и прочные ездовые сани, и невиданной ковки ножи. Их приезд и отъезд Фотеев с охраною, видимо, не заметили, что было на руку отцу Дмитрию и Гордею. Мясом и рыбой они забили весь ледник. На двоих им хватит на годы. Только на годы батюшка не рассчитывал, полагая,  что со скорой  войною сытость их может закончиться.

Долина Смерти плавила олово.

И с каждым годом всё больше и больше. Летом касситерит115 добывали из россыпного месторождения. А зимой вынимали из штолен. Вначале руду измельчали. Затем, методом грохочения (гравитации) обогащали. После выплавляли и рафинировали. Чистое олово в слитках складировали и самолётами вывозили. Священник подробно рассказал Гордею о каждом звене в цепочке технологии получения олова.  Время имелось, почему бы и не рассказать. Однако после этих рассказов Силин стал немного страшиться «оловянной» Долины.

На Пасху они не работали. Как и Рождество, удалось отпраздновать Её с пением и молитвами. На второй день пришёл начальник лагпункта Фотеев и дал задание заострить и закалить ему стальную пешню. Начиналось время подлёдного лова. И Фотеев лично в нём желал поучаствовать. Слава Богу, за всю зиму они сержанта в кузне не видели. Он пропадал на охотах или сутками сидел с радистом за шашками и игральными картами.

О начале войны узнали в первых числах июля. Радист и Фотеев, почему-то, раньше о ней никому не сказали. Даже охранникам. Только с приходом этапа эта новость перестала быть тайной. Отец Дмитрий к ней отнёсся скептически, считая, что пользы она им не даст, а народу – тем более. И что в выигрыше останутся те, кто войну эту спланировал и затеял. Как бы там ни было, но ни летом, ни осенью перемен особенных не было. Правда, работы прибавилось и вместо двух обычных этапов в Долину Смерти отправилось три.

Перемены наступили потом.

В декабре сержанту Фотееву повысили звание. А через месяц перевели на более высокую должность. Начальником лагпункта назначили сержанта государственной безопасности Ивана Кузякина – сутуловатого и пожилого уже человека, с землистым, побитым оспой лицом и вечно курящего. В отличие от Фотеева, новый начальник лагпункта ежедневно заглядывал в кузницу, где часами мог смотреть на огонь и работу священника и Гордея. Приходил он с утра. Не здороваясь, долго отряхивал свои командирские валенки. Затем, широко откинув полы полушубка, усаживался на широкий и удобный для сиденья чурбак. Закуривал дешёвую папиросу. Шумно сморкался. И начинал смотреть на огонь, и работу двух мастеров. Смотрел часа два или три. Потом, без единого слова, вставал и уходил. После Кузякина в кузне ещё долго оставался терпкий запах табачного дыма. А на полу белели плевки и окурки. Поначалу начальник их немного стеснял, но вскоре привыкли.

По весне им норму в два раза повысили. Со вскрытием Яны – этапы пошли за этапами. Все люди, изморенные и плохо одетые, «родом» из колымо-индигирских и иных лагерей, что, как бы, «поблизости». Стране потребовалось больше олова, сурьмы и титана, висмута, мышьяка и вольфрама116. А Долине Смерти - зэков, шанцевого и долбёжного инструмента.

Работать начинали в половине седьмого утра и заканчивали к восьми вечера. Утренних и вечерних молитв не бросали. Продолжали служить панихиды с молебнами. Кузякин им служить не мешал. Никаких проверок он по ночам  не устраивал.

До зимы, на берегу Яны, появились три новых строения – склады пароходства и лагеря. Перестроили и казарму охранников. Теперь  их зимовало не четверо, а двенадцать. Лагпункт расширялся. Отцу Дмитрию и Гордею это не нравилось.  Но ничего поделать они не могли. Стало больше людей и начальников. И как водится, пустой суеты. Положение их казалось шатким, не прочным. Отец Дмитрий предложил вялить мясо и сушить сухари.

Чем они, потихоньку и занялись. 

Перед зимним Николаю117 сержант Кузякин выгнал их на строительство аэродрома. Строили его на льду Яны, прямо напротив причала. Две седмицы, с утра и до вечера, отцу Дмитрию и Гордею пришлось укатывать снег  тяжёлыми стальными катками.  Два километра - в одну сторону, два километра - в другую. Работа не пыльная, но, скорей, лошадиная. Даже Гордей, со своей недюжинной силой, к концу дня уставал.  Что, уж, говорить о священнике. Силин опасался за его физическое состояние. При любой, даже самой малой возможности, ему помогал. И всё же от тяжёлой простуды уберечь отца Дмитрия не сумел. После первой седмицы он начал часто кашлять и постепенно сдавать. А к завершению работ, окончательно слёг. У батюшки поднялась высокая температура. И  появились хрипы в груди. Всё время его лихорадило, бросая в жар или холод.

Медикаментов у них никаких не имелось. Гордей осмелился и попросил лекарств у Кузякина. Но начальник лагпункта обложил его матами и никаких таблеток не дал. Слава Богу, обошлись народными средствами.

Гордей готовил горячий отвар из шиповника и этим отваром поил отца Дмитрия. Приходилось ещё работать и в кузнице. От работы Кузякин его не освобождал. Так и бегал – от горна к больному священнику и от больного священника к горну. Лишь через четверо суток батюшку болезнь отпустила. И он сразу же подключился к  работе.

У сержанта Кузякина долго не полежишь и не поболеешь.

Его скверный характер стал всё чаще и сильней проявляться. Отца Дмитрия и Гордея начальник лагпункта частенько затрагивал, выгоняя их на разгрузку или погрузку самолётов и другие авралы. Не раз они добрым словом помянули Фотеева. Жизнь их слегка изменилась и далеко не в лучшую сторону. Хотя и батюшка, и Гордей хорошо  понимали, что как бы им не было трудно,  а в Долине Смерти на порядок труднее. И то, что они всё ещё здесь, а не там  –  Божья милость великая. За что в своих молитвах благодарили и славили Бога.

С восьми вечера и до половины седьмого утра их никто не тревожил. В  это время они готовили себе пищу на завтра, молились и спали. Если отец Дмитрий хорошо себе чувствовал, то, помимо бесед на общие темы, иногда, он рассказывал и о своей монашеской  жизни в обители или мирской за границей. Гордей всегда слушал его с большим интересом. Особенно нравилось ему, когда батюшка упоминал о знакомствах с известными старцами, писателями или учёными. Знакомств таких было множество, как и знакомств с архиереями.

Он никого не выделял, просто рассказывал.

В один из таких вечеров Гордей его, как-то, спросил.

- Я часто думаю, отче, от чего русские люди такие злые?

- Если кратко, чадо,  то - от безбожия. Оно разъедает душу и отторгает совесть. Сердце человека ожесточается и сердечная плоть его каменеет.  Мы не безбожники, а, скорей, маловеры – по человеческой немощи и всевозможным грехам – по обмирвщлению. Потому-то святой Амвросий и Бога молил: «Отыми сердце каменное от  плоти нашея, и даждь сердце плотяное боящееся тебе, любящее, почитающее, тебе последующее, и тобою питающееся»118. Русский же человек, отторгая Бога и Церковь Его, сам себя духовно кастрирует. И от того становится одержимым  и злым. Больно и тоскливо ему. Потому он и злится. И творит непотребное. Междоусобицы, смуты, бунты, революции – не от большого ума или поиска лучшего – всё, брат Гордей,  от безбожия.

- А как же тогда Церковь, Ея пастыри и архиереи? Если безбожие победило, то, выходит, плохо пасли и учили?

- Церковь это не только пастыри и Её архиереи. Полнота Её дышит Соборностью. Священство и пасло, и учило. Да, только и оно не упало нам с Неба. Пастыри с архиереями - не без гордости и иного греха. И что они  то ж пропитались безбожием, и идеями сатанинскими – понимать это надо. Не дай Бог винить одно лишь сословие во всеобщем грехе. Священство и Царство – Симфония и два столпа Православные. Сломать вместе и разом Их – никому не под силу. Будут ломать по отдельности. От ума мирского, а не духовного.  И ломка та - соблазнительна. Кто удержится и не станет участвовать, тот, глядишь и спасётся. Но это будет только потом. Нам с тобой не дожить до той вакханалии или мирского «судного» дня, - батюшка перевёл дух. Испил отвара прямо из чайника. И после, уже намного спокойней, продолжил. - Думается мне, чадо, нас с тобою скоро разлучат. Не нравится бесу наше сообщество. Разлучению ты не сильно печалуйся. Господь тебя одного не оставит. И помни,  чадо, что с Богом ты сила великая и непобедимая. И что с Богом тебе всё нипочём.

Отца Дмитрия предчувствия не обманули.

Забрали Гордея на четвёртые сутки.                                                       

Утром пришёл Кузякин с очень строгим человеком со «шпалами». «Шпалоносец» его и забрал. Правда, дали время потеплее одеться, попрощаться с наставником, забрать продукты и свои личные вещи. И всё. На улице Гордея уже поджидали два молодых автоматчика с новенькими автоматами. Доносились самолётные звуки. Это на Яне, прогревал моторы американский Дуглас или советский ЛИ - 2. Со стороны берега потянуло утренней свежестью.  На дворе начало апреля. А весной ещё и не пахнет. Воздух морозный. И небо голубое, и чистое.

Взлетели не сразу.

Пока самолёт загружали тюками. Пока лётчики завтракали, а затем неспешной походкой спускались с высокого берега и выходили на Яну, прошло немалое время. В погрузке Гордей не участвовал. Поэтому, ожидая её окончания, почти совсем успокоился и немного остыл. В Долину Смерти лететь ему не хотелось.  Но  о желаниях Гордея  не спрашивали. Да и о себе он не особенно думал, волновался всё больше о батюшке. В последнее время отец Дмитрий начал сильно сдавать. И как бы этот человек не крепился, и не показывал вида, а года и скитания забирали своё. Что и немудрено. Почти два десятка лет провёл он в ссылках, лагерях и этапах. Срок казался Гордею чудовищным. Примеряя его на себя, он, всякий раз, содрогался  вопросом – неужто и ему выпадает такой же? И ни положительно, ни отрицательно ответить не мог.

Война поломала надежды на лучшее, стёрла все прежние ориентиры…

Раньше Гордей никогда не летал. Хотя, аэропланы видать приходилось. И не только на Яне. Волга – место привычное для авиации. Даже в их городке имелся аэроклуб и кружок планеристов. Так что Гордей насмотрелся.

Автоматчики посадили его в хвосте самолёта на плоские, высотой по колена, тюки. Сами же уселись, слева и справа, по обоим бортам. «Шпалоносец» протиснулся в кабину к пилотам. Наверняка там было комфортнее и теплее. Подбивка песцовая грела. И Гордей почти совсем не замёрз. Хотя, поначалу, от бортов и от пола, сильно тянуло металлическим холодом. Когда же взлетели, то холод медленно отступил. Появились подзабытые запахи.  В салоне запахло бензином. Автоматчики слаженно зазевали. Спать захотелось и Силину. Но  он себя пересилил. А вот автоматчики, нет. Вскоре они задремали, уронив головы на автоматы.

Охранники спали. Силин потихоньку молился. А американская техника монотонно гудела и легонько вибрировала. Однако не долго. С её левым мотором что-то случилось. Вначале он протяжно завыл и как-то, некрасиво зафыркал, а потом глухо хлопнул и смолк. В салон потянуло дымком. Гордею стало тревожно. Интуивно он набросил на плечи лямки мешка и покрепче связал их верёвочкой. Автоматчики оба проснулись и недоуменно открыли глаза. Но сообразить они ничего не успели. Самолёт резко тряхнуло и круто бросило вправо. Затем несколько раз перевернуло и вокруг своей оси закрутило. Всё это происходило мгновенно. И если бы не заплечный мешок и тюки, то Гордея бы сразу убило. Вместе с тюками его завинтило и плотно прижало к хвосту. Ни шевельнуться, ни выбраться он  оттуда не мог. И даже почти не пытался.

Неожиданно самолёт выровнялся и без единого звука пошёл на посадку. Гордей не видел, как лыжи коснулись  земли. Как побежали по снежному склону. Он только почувствовал, как самолёт снова подбросило. Чем-то ударило по фюзеляжу. Хвост, в паре метрах от него и тюков отломился и вместе с ним, но уже отдельной деталью, заюзил по чахлым лиственницам и кустам. А всё остальное поехало дальше и вскоре свалилось  в глубокую пропасть, и там пропало из вида.

Взрыв показался Гордею не сильным.

Когда хвост, утратив динамику, остановился, он вытолкнул ногами тюки. Подобрал целёхонький автомат.

И легко выбрался с ним, и поклажей  наружу.

Тишина надавила на уши. Силин поглубже вздохнул и внимательно осмотрелся. Всё небо затянуто плотными тучами. Вокруг белеют редко поросшие сопки. И больше ничего интересного Гордей не увидел. Он вытер снегом лицо и заторопился в ущелье. Как ни странно, дыма не наблюдалось, шёл Гордей по чёткому следу хвоста и всего остального. Наст его крепко держал. Лишь однажды он провалился чуть выше колена. Недалеко от края ущелья лежало сильно помятое тело одного из охранников.  Автоматчик был мёртв. Ему переломило позвоночник и чем-то острым пробило висок. Внизу  дымились самолётные останки и темнели горячие камни.

До них шагов триста по  склону.

Спускаясь, Силин наткнулся на ещё одного мертвеца – товарища автоматчика. И чуть  дальше, на живого человека со «шпалами». Лейтенант лежал без сознания. Но часто  и шумно дышал. Он сломал левую ногу и похоже, что обе руки. Лётчики все, без сомненья, погибли. После  взрыва от них почти ничего не осталось.

Прежде чем помогать лейтенанту, Гордей долго провозился с верёвочкой. Будь она трижды неладна. Всё никак не мог её развязать. Когда, наконец, узелочек  поддался, то больше помощь себя ожидать не заставила. Гордей действовал быстро и слаженно. Первым делом, он освободил мешочные лямки от пут и положил спинную поклажу на наст. Достал из неё пару чистых портянок. Легко порвал их на длинные и ровные ленты. Лишь однажды Силин видел, как вправляются кости. И случилось это очень, и очень давно, ещё в юности. Правда, что-то об этом читал. А, значит, имел представление. К своему удивлению, вправить пострадавшие кости ему удалось. Лейтенант всё ещё лежал без сознания, поэтому даже ни разу не пикнул. Приложив к конечностям палочки лиственного сухостоя, Гордей обвязал их лентами от портянок и на этом свою помощь закончил.

Приведя пострадавшего в чувство, отступился на шаг.

Лейтенант открыл глаза.  На Гордея посмотрел подозрительно. И тут же скривился от боли. Переборов боль,  он хрипло, но внятно спросил.

- Что с нами?

- Разбились, гражданин начальник.

- Кто-то выжил ещё?

- Только мы с вами, гражданин начальник.

Лейтенант сделал попытку подняться. Но Гордей ладошкой придавил ему грудь.

- Вам нельзя вставать,  гражданин начальник, у вас сломана нога и обе руки.

После слов Гордея, «шпалоносец» тяжело и как-то, уж, совсем обречённо вздохнул. Напряжение его с тела упало. Оно сразу безвольно обмякло и совершенно расслабилось. На лице появилась кривая гримаса. А из-под опущенных век выползли две скупые слезы. Они медленно вниз покатились.  Спустя какое-то время, кузнец почувствовал, как под его ладошкой затряслась не такая, уж и широкая лейтенантская грудь. При том, мелко и часто так, затряслась. Что, поначалу, Силина удивило. И только потом, до него, наконец- то, дошло, что  грозный начальник под рукой его плачет.

- Не бросай меня, Силин, - донеслось до Гордея сквозь всхлипы.

- Что вы, гражданин начальник!  Упаси Господь.  И мыслей таких не держал. Разве ж я не православный и не понимаю. Сейчас маленько осмотрюсь. Положу вас на бортовую обшивку. И покатим до людей с ветерком. С  Божьей помощью, завтра к вечеру и доберёмся. Вы только не пытайтесь вставать. Нельзя вам при таких переломах.

- Найди и сложи всё оружие. И мой служебный портфель хорошо поищи. Портфель найди обязательно. Там твоё дело и очень важные документы. И ещё, Силин. В тюках вата. Принесёшь и подложишь её под меня. 

Лейтенант уже не просил, а приказывал. Впрочем, Гордей, если и заметил эту метаморфозу, то  не предал ей никакого значения.  Мысли и дела его занимало другое. Он быстро нашёл подходящий кусок самолётной обшивки. Тяжёлой моторной деталью, загнул края её по периметру. Низ, как следует, выправил. Получилось неплохое подобие узкого, в виде лодки, корыта. Прикатив сверху тюк ваты, толстым слоем выложил днище. Нежалеючи, весь тюк и использовал. Для какой надобности эту вату везли самолётом в Долину, так и осталось для Гордея загадкой.

По готовности, осторожно перенёс в корыто начальника.

Однако на этом работа Силина не закончились. Дальше нужно было утеплить лейтенанта и следовать по его указаниям. Так он и поступил. С мёртвого охранника снял валенки большого размера. Сделал стельки из  ваты. И переобул человека со «шпалами». Вату, плотней, подоткнул ему по бокам и для удобства, положил толстый валик под голову. А сверху накрыл тремя полушубками. На улице не особенно холодно, но  человек без движения, охлаждается быстро. Тела охранников Гордей на снегу лежать не оставил. Сложил их у высокой каменной стенки, обложив надёжно камнями и прикрыв самолётной обшивкой. Обшивку еле поднял. Зверьё  покойников теперь не достанет. Нашёл их вещевые мешки, автомат, три спичечных коробка. Снял запасные патронные диски, ножи, солдатские и поясные ремни. Из ремней нарезал полосок и связал из них «сбрую» для своей волокуши. Ценного портфеля он не нашёл, хотя долго искал его специально и тщательно.

А так…

Управился часа за четыре.

Небо уже потемнело. В начале апреля дни не такие и длинные. Через пару-тройку часов надвинется настоящая темень. И надо решать – двигаться в путь или оставаться здесь на ночь. Идти предстояло на север. Это, если шагать до равнины. А дальше – или до Яны, или в Долину Смерти. То есть, на запад или юго-восток.  Точно, куда, пока он не знает. Когда выйдет на ровное место, тогда и решит. До Яны двигаться проще, но дальше. А до Долины Смерти - сложнее, но ближе. Ущелье тянется с юга на север. Как раз, ему по пути. Удобность маршрута определила начало движения. Ночи Гордей не стал дожидаться.  Оружие и поклажу сложил в ногах у начальника.  Набросил «сбрую» на корыто и плечи. Перекрестился. И уверенно потянул.

Наст держал. Корыто поскрипывало и легонько с горки скользило. Его тяжести почти он чувствовал. До темноты прошёл  несколько километров. А вот дальше упёрся в широкую и высокую сопку. Ко всему ещё пошёл крупный снег. И надвинулась тёмная ночь. Сложностей для Гордея прибавилось. И не дай Бог ещё заблудиться.

Сопку он обошёл по левому краю.  Для этого пришлось на неё подниматься. Поднялся метров на двести. Наверху показалось светлее и  ветреней. Спустившись вниз, Силин очутился в широком распадке, но далеко по нему не пошёл. Прошёл с километр и у первого же завала остановился. Наломал сушняка. Развёл быстро костёр.

Лейтенант всю дорогу молчал.  То ли спал, то ли просто не хотел разговаривать. Теперь же  очнулся и раздавал указания.

- Костры разведи с  двух сторон. Так будет теплей и надёжней. Из консерв свари супчика. В вещмешках найдёшь котелки и припасы. Потом натаскай себе лап и не забудь в костры положить толстые брёвна.  Спать ложись с автоматом. Но спи в пол-уха. В это время волки голодные. Впрочем, можешь и спать. Если что, разбужу.

Гордей не был заядлым охотником и великим таёжником себя не считал. Поэтому приказы начальника выполнил в точности. С ложки пришлось его покормить, а по малой нужде и оправить. Сам он не мог это сделать.

Спал Силин урывками. Через каждый час, полтора просыпался. Вставал с удобного ложа. Подбрасывал в костры сучковатое топливо. Затем вглядывался в темноту и чутко прислушивался. Несмотря на прерывистый и, в общем-то, относительный отдых, особой разбитости утром он не почувствовал. Сильное тело с усталостью справилось. И готово было к новым нагрузкам.  С рассветом оправились. Попили чайку с сухарями. И дальше отправились в путь. Погода немного улучшилась. Снег идти перестал. Но небо от туч не очистилось. Сплошной пеленой они нависали над сопками. Распадок тянулся на северо-восток и только к обеду, вывел их на равнину.

На выходе Гордей вспугнул целый выводок куропаток. И сам испугался. Потом ещё один и ещё. А чуть дальше, у громадной каменной глыбы, заметил стадо диких оленей. Он бы прошёл мимо, так и ничего не заметив, радость  от удачного выхода переполняла душу и мозг слегка затуманила, если бы не олений вожак. Бык стоял на верхушке этой серой, каменной глыбы,  словно на сказочном постаменте, осматривая горизонты и охраняя пасущихся самок. Величавый и сильный,  с ветвисто-раскидистыми рогами, он привлёк к себе всё внимание.

Гордей остановился, замедлив дыхание и любуясь оленем.

- Стреляй, Силин, стреляй! – зашёлся в хрипе начальник.

- Нельзя, гражданин начальник. Нельзя. Бог не простит за такую красоту. Да и зачем? Еды у нас в дорогу довольно.

- Тогда приподними меня и поверни к горному кряжу. Я много раз проезжал мимо по зимнику. Должен это место узнать или вспомнить.

Гордей развернул корыто. И приподняв лейтенанта, посадил его на пятую точку. Через минуту начальник ответил.

- Я это место узнал. До лагеря не больше ста километров. Иди минут сорок строго на север. Если выйдешь на зимник, нас могут там подобрать или встретить. Маловероятно. Но, всё-таки, шанс. А не выйдешь, поворачивай на восток и иди параллельно горам. За двое-трое суток дойдём. Провизии и правда, нам хватит.

Гордей аккуратно уложил лейтенанта. Сам лицом повернулся на север. Уже привычно, накинул «сбрую» на плечи. И уверенно двинулся дальше. На его пути стали чаще попадаться следы зайцев, горностаев,  песцов. Зайцев, горностаев и песцов он не видел. А вот белые куропатки, то и дело, порхали то слева, то справа, и конечно же, порхали впереди и по ходу.  На зимник выбрался минут через двадцать. Но по зимнику не пошёл. Дорогу плотно забили метели. Однако прочного наста она не имела. Рядом идти было легче. Помимо этого, Гордей ещё срезал дорожные петли и лишние повороты, что ускоряло движение и приближало их к цели.

Часа через три, они услышали одинокий звук самолёта. Начальник в корыте заёрзал и слегка всполошился.

- Это меня ищут, - произнёс он взволнованно.

- Не найдут, гражданин начальник. Сверху нас трудно заметить.

Убедившись в правоте заключённого, лейтенант успокоился и на долгое время затих. На  фоне белого снега, одного «чёрного» Силина, сверху сложно заметить. Корыто же и полушубки начальника мало, чем отличались от снега. Самолётик гудел далеко над горами. Часто звук его там и терялся. А минут через десять и вовсе иссяк. Оставалась надежда только на Силина. Погода идти ему не мешала. В воздухе  потеплело.  Между туч показалось долгожданное солнце. Есть ни ему, ни начальнику пока, всё  ещё,  не хотелось.

Значит, надо идти.

Следующие двое суток, похожие друг на друга, как близнецы, к цели их не привели, но очень сильно приблизили. Ночевали рядом, в трёх километрах. Гордей местность не знал. А  лейтенант, наконец-то, заснул. Будить его он не стал. Развёл костры. Чуть поел. И уснул. А поутру  услышал звуки и запахи от  жилья человеческого.

До Долины Смерти добрался за час.

3

- Принимай, Вакула, инструмент к исправлению! – громко выкрикнул бригадир 17-й бригады  проходчиков Пантелей Жеребилов, сваливая в одну кучу кайла и ломы на пол лагерной кузницы, - три лома и двадцать кайл по бригадному списку. Прошу сработать их правильно. Завтра с утречка заберу. Давай. До покедова119.

Гордей недовольно поморщился на выскочившего за дверь бригадира. Не  любил он, когда его так называли, по прозвищу. С чьёго-то грязного языка, прицепилось же. Да и самого Жеребилова никто по имени не называл. Вёрткий и свиду тщедушный человечек со столь громкой  лошадиной фамилией, носил погоняло – Блоха. Не один он такой. В Долине Смерти всех называют по прозвищу. Вроде бы, ничего нет обидного.

А всё привыкнуть не может.

Пошёл уже пятый месяц, как  он работает в  лагере. Для любого подневольного места – срок не такой и большой. Но только не для Долины Смерти.  Здесь время тянется и ощущается совсем по-другому. Иногда Гордею казалось, что его даже можно потрогать или нарезать кусками. Настолько плотное, тягучее и ядовитое время. Силин не трогал и конечно же, ничего он не резал. Вёл себя с ним осторожно. Но всё равно, оно к нему прицепилось. Присосалось. И почти полностью выпило.

Гордей похудел. Черты лица его заострились. Некогда богатырское тело усохло и угловато ссутулилось. Русые волосы посветлели. А кожа, наоборот,  сделалась нездорового, грязно-землистого вида. И только глаза его оставались, по-прежнему, всё такими же чистыми – небесно-василькового цвета. В них ещё проблёскивала живая, яркая искорка. Но всё реже и реже. Гордей медленно угасал. Он и сам это хорошо понимал.

Но ничего поделать не мог.

За спасение человека со «шпалами» ему оставили расконвойку, подбитую мехом одежду и не отобрали  с едою мешок. И то – слава Богу. С конвоем – понятно. К кузнецу его не особо приставишь. А вот еду и одежду могли легко отобрать. Меховая одежда и сушёное мясо заключённому не положены.  Прямо чудо, что так удачно всё получилось. На «янских» запасах он пару месяцев и продержался. Хранил их в лагерной кузнице под горкой железного лома. Догадался не тащить еду на люди.  За сухари и сушёное мясо его бы в бараке убили. И так,  уже в первую ночь, украли песцовые рукавички и пытались поживиться обувкой. Обувку он, кое-как, отстоял, а вот рукавички пропали. Потом он видел их на руках блатаря из восьмого барака.

Работать в кузне Гордей начал не сразу.

На второй день повели его снимать показания. В оперчасти долго и нудно мурыжили. Заставляли, одно и тоже, по несколько раз повторять. Отпустили только к позднему вечеру. Потом почти сутки ушли на поиски места аварии и вывозки трупов. Портфель, кстати, тоже нашёлся. Он провалился под наст и лежал под телом начальника.

Второпях, Гордей его тогда не заметил. 

В кузницу Силин попал на четвёртые сутки. Немного прибрался. Дал ремонт инструменту. И приступил к ремеслу. В основном, оттягивал кайла и ломы. Работа не сложная, но энергозатратная. После нагрева приходилось по несколько раз ударять кончик кайла или лома, вращая и оттягивая металл, заостряя. Потом ещё надо закаливать. Вначале,  он с нормой справлялся, получая в столовой по кило двести «ударного» хлеба. Жидкий, осклизлый приварок  в столовой не ел. Собирал его в жестяную литровую банку. Для вкуса, немного присаливал. И на самодельном протвене, у горящего горна, высушивал. Обед готовился в кузнице. Сама кузня стояла на невысоком пригорке, прямо за воротами лагеря. И никто ему ни готовить, ни есть не мешал.

Так продолжалось два месяца. С середины апреля и до середины июня. Когда же «янские» продукты закончились, пошёл в ход и приварок.  Гордей заливал его крутым кипятком и с удовольствием кушал. Он бы протянул и подольше, если бы не одно к одному. На его беду вернулся знакомый начальник из госпиталя. Вернулся без «шпал» на петлицах, а с четырьмя звёздочками на блестящих погонах. Охрана теперь называла его капитаном  Дорошенко. А все остальные, как и прежде, гражданином начальником. Капитан государственной безопасности Тарас Дорошенко занимал должность начальника производственной части лагеря и считался в Долине Смерти третьим человеком по властности. Он отвечал за план по выплавке олова и других ценных металлов. Имел прямые выходы на руководство Дальстроя. И даже был связан с Москвой. Ответственность свою понимал и в общем-то, её не очень боялся. Долина Смерти давала металл. План выполнялся и перевыполнялся.  А какой ценой – за это его начальство не спрашивало. Главное – план. Цену же он устанавливал сам. В одном лице -  и хозяин, и продавец. А Долина Смерти – как страшный и большой  магазин. Где вместо гирек на кровавых весах - тысячи жизней невольников. По одну сторону - жизни, а по другую - металл. И всё это в руках одного  Дорошенко. Может больше отвесить, а может и меньше.

Как и сколько закажут.

Своего спасителя капитан не забыл. Посетил его кузницу. И то ли в шутку, то ли в «награду» - повысил норму в три раза. Капитанская шутка Гордею дорого обошлась, а вскоре и вылезла боком. Через седмицу он впервые не выполнил план, получив на сутки гораздо меньше казённого  хлеба. Какое-то время Гордей ещё держался на морошке и сушёных грибах. Вокруг кузни грибов и морошки хватало. Но собирать их уже времени не было.  В сентябре он совсем отощал. Последние силы  покидали высокое тело. Их место занимали гниды  со вшами.

В конце сентября привезли отца Дмитрия. Гордея он не узнал. А когда узнал, то горько заплакал. Всю еду у него отобрали. И подкормить  Силина он не мог. О чём сожалел и печалился. Гордей же тихо радовался встрече с батюшкой,  а ещё и тому, что  норму им оставили прежнюю. Вдвоём они, с месяц, её выполняли, получая «ударную» пайку.

С приходом сильных морозов положение в лагере осложнилось. Несмотря на постоянные бригадные заготовки, дров всегда не хватало. Но летом ещё, как-то, было терпимо. А с приходом сильных морозов и шквальных ветров в бараках тепло уже не держалось. Его хватало на час или два. Заключённые спали на нарах обутыми и одетыми. Но плохая одежда от холода не спасала. Участились обморожения и смерти от переохлаждения. По утрам из жилых бараков выволакивали по два или три мертвеца и складывали  штабелями под горкой. Там они лежали по месяцу.  А после их вывозили на Дальнюю сопку и сбрасывали в небольшое ущелье на корм росомахам, полярным волкам и иному зверью. И ни плоть, и ни кость в горах не залёживалась.

Гордей с отцом Дмитрием спали рядом. Благодаря, пусть и вшивой, но тёплой одежде им поспать удавалось подольше. С вечера засыпали часа на четыре. Потом просыпались и тихонько до утра разговаривали. Говорили, всё больше, о житийском и вечном, и чтобы по одному не замёрзнуть. Батюшка исхудал. Часто и подозрительно кашлял. Однако не отступал от  Гордея. Всё время держался с ним рядом. И в кузнечной работе не хотел уступать. Даже у наковальни и горна он постоянно молился. И своею молитвой часто увлекал и Гордея. До утра же вещал о пророчествах и конце дней человеческих. Проповедовал и поучал.

- Терпи, чадо, в немощах и страшись Суда Божьего, а не людского - обычно, так он начинал поучения, - своим терпением и смирением ты снискаешь награду Небесную. И когда вознесёшься,  тогда осознаешь эту всю суету. Страдания и лишения тебе покажутся малыми. И ты возжелаешь претерпеть, куда большего, чем страдаешь и терпишь теперь. Помни, что сила Христова совершается в немощи. Как и сказано по Апостолу: «Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа, ибо, когда я немощен, тогда силен»120. Страдаем мы без напраслины. Страдаем за наши же, чадо, грехи. За клятву нами порушенную и отказ от Дома Романовых. Без страдания и терпения спасения нам не видать. И надо благодарить Бога за предоставленный, спасительный шанс.

Гордей не всегда его понимал, потому переспрашивал: о Соборной клятве 1613 года, о православно-монархической государственности, о церковно-царской Симфонии…

Отец Дмитрий ему пояснял. Иногда на пояснения уходили не минуты, часы. Гордей его внимательно слушал. И проникался. Но полюбить, во Христе, Дорошенко, всё ещё, почему-то, не мог, чем огорчал и печаловал батюшку.

- Думай, чадо,  о вечном,  а не земном. Тараса ты спас. И то, что он ответил тебе так, а не этак – грех не твой, а его. Что тебе до греха Дорошенко? Пусть он и ведает, что творит. Но он безбожник, какой с него спрос? За своё безбожие, Господь с него спросит, а не ты и не я. Сам того, не понимая, своей жестокостью Тарас ведёт тебя на Голгофу. Великое благо, чадо, пострадать за Христа. И Тарас тебе в том помогает. Хотя и не осознаёт по безбожию.

Силин считал отца Дмитрия правым, но подняться выше не мог. Впрочем, он молился о заблудшем Тарасии и надежду на ступеньку высшую не терял.

Ноябрь и декабрь они прожили в голоде,  получая лишь малую пайку.  Обезсилили так, что к  Рождеству еле ноги таскали. И Бог весть, дожили бы до весны, если бы не жировая селёдка. Бочки с нею поставили в штольнях. Дробильных и горячих цехах. В столовой. И даже в жилых, и холодных бараках. Поставили рыбу и в лагерной кузнице. Полную двухсотлитровую бочку с жировой тихоокеанской селёдкой! Кто распорядился? По ошибке ли? О том не узнали. На селёдке и снова «ударном» пайке,  продержались до лета. Гордей ещё наловчился ловить куропаток. Хотя и не часто, но раз в седмицу получался из них питательный супчик.

Так что, до тёплого полярного дня продержались.

На западе уже давно полыхала война. Питалась она человечиной. Как ненасытная прорва  глотала людей миллионами. И у этого великого, бесовского пиршества не видно было конца. «Всё для фронта и всё для победы» – лозунг-топка  работал исправно везде по стране. И трижды исправно - на советской  каторжной практике.

Долина Смерти давала ценный металл под названием - «Стратегический». Кто придумал это название,  осталось под спудом истории. Возможно и от «большого» ума человек. Гордею с отцом Дмитрием, как и тысячам других заключённых, было без разницы. Патриотические пафосы им мозги не питали. А глаза не слезились от бредовых названий и идейных призывов. Война полыхала на западе. Ну и что им до этого? Стало больше начальственных окриков, смертей, суеты, зуботычины… Непосильной работой загрузили по горло. Появилось больше военных в бараках и рядом на нарах. Плохо или не так они воевали. Или что-то сказали не то и не так по запарке. Паникёры, самострелы, люди из плена, полицаи, власовцы, бандеровцы, иностранцы…

Не верь, не бойся, не проси.

Каждый сам за себя.

И ты умри лучше сегодня, а я умру завтра.

Из таких людей пополнили в Долине Смерти бараки и создали два дорожно-строительных лагеря «по соседству». Один - на Янском лагпункте,  другой - всего в ста километрах. Производство олова расширялось. И заключённые начинали строить дорогу. После строительства им вменялось поддерживать и летник, и зимник.

Летом у отца Дмитрия и Гордея замерцала  надежда на возвращение в старую кузницу. Как и с чего бы она, вдруг,  замерцала - ни Гордей, ни отец Дмитрий не знали. Просто им очень хотелось вернуться назад. Человек, ведь, всегда тянется к лучшему. Так и батюшка со своим верным, и испытанным чадом – потянулись к «нормальному» прошлому.  Однако чуда, на сей раз, не случилось. Зимовать их оставили в лагере.

Редкие куропатки и селёдка закончились. А мороз и ветер остались. Наступали голодные, страшные дни. Грибы и морошку подъели. Пайку, без плана, урезали. Осталось одно – молиться Богу и медленно умирать. В декабре их с кузни убрали. Поставили на иные работы. Вначале они пилили дрова. А когда сил и на дрова не осталось,  заставили таскать под горку покойников и складывать там в штабеля. Отец Дмитрий покойников не боялся, а вот Гордею, с непривычки, тревожно. И всё никак ему не привыкнуть. Еле, еле привык.

До их прихода, покойников уже раздевали. Носимые вещи в бараках, ещё живыми, ценились. А мёртвому - всё одно, что голому, что одетому.  Снимали всё. И бельё, и кресты. У кого кресты нательные были, священник узнавал вероисповедание, имена и у горки их отпевал. При сильном ветре Гордей его закрывал.

Однажды, после одного из таких отпеваний, он очень тихо обмолвился.

- Прости, Господи, меня окаянного. Не  знаю, чадо, может быть я и грешу, что отпеваю неверных. Да и как узнать, верные они или нет? И без отпевания не могу. Чай, крещёные, а не нехристи. Пусть Господь их на том свете рассудит.

Гордей ему ничего не ответил. Да и что он мог ответить отцу Дмитрию? Когда батюшке - намного виднее.

Оба слегли под Крещение. И отец Дмитрий, и его верное чадо -  Гордей. Умирали они безболезненно. Отболело всё за тяжкие, невольные годы. Земная жизнь от людей отступала. И прихода смерти они не боялись. Губы в молитве их шевелились. И оба слышали райское пение. Утром души к пению ещё сильней потянулись. И от отжившей плоти ушли. Поднялись к потолку над телами. Осмотрелись. И удивились. Удивились земному - всему пустому и обмирвщлённому. Сверху доносилось райское пение и Сияло Сияние. Оно призывно манило. Освящало. И великой Отцовской любовью звало назад в Отчий Дом.  Души, будто что-то очень важное вспомнили. Встрепенулись. Засияли. И подхваченные ангелами устремились к Нему.

+++

Тела Гордея и батюшки  зэки долго не трогали. Одежонка их давно истрепалась, потеряла качества и привлекательный вид. Но не только поэтому недавно усопших не трогали.  Просто они были никому не нужны. Лежат себе. Ну и пусть лежат. И раньше точно так же лежали. Логика простая, и в общем-то, правильная. Особенно, когда твоя жизнь еле теплится. А когда, так, то не до других там - живых или мёртвых.

Гордей и батюшка лежали в самом конце жилого барака. Здесь и темнее, и холоднее. И лежат здесь почти одни доходяги. Кому эти люди нужны? Не нужны они ни начальству, ни авторитетным лагерным людям. Ибо, всё, что можно и чего даже нельзя, у них уже взяли. А остальное, пусть и последнее  - доберёт голод и холод.

Когда же на Крещение от тел пошло чудное, неземное благоухание и оно сразу затмило привычную барачную вонь – на Гордея и батюшку внимание обратили.

Миша Шкворень – авторитетный вор из Ростова, медленно подошёл к дальним нарам покойников. Остановился. И после долго смотрел на их чистые, просветлённые лица. Его свита при этом участливо и как бы, скорбно молчала. И только один, самый шустрый и борзый человечек, молчание общее, не к месту, прервал.

- Чего это попы завоняли?

Шкворень неохотно повернул в его сторону голову и посмотрел. Да так посмотрел, что дерзкого человечка словно током ударило. Он резво отступился на шаг и от греха подальше, поспешил закрыться спиною товарища. 

Живут в этом мире люди по-разному. От праведного до греховного и наоборот. Иные живут по-другому. Незаметно и редко. Многое можно, и что-то в этой жизни нельзя. Не вверить в Бога нельзя. И Миша Шкворень это хорошо понимал. Понимали и другие умудрённые опытом люди. И не важно, каким. О чуде весть разнеслась. От барака к бараку. По всему страшному лагерю. И измождённые работой, холодом и голодом люди приходили приобщиться к нему. Не многие. Но приходили.  Обрести надежду. Убедиться и приобщиться.

Отца Дмитрия и Гордея похоронили на полпути к общей братской могиле, в россыпи серых и холодных камней. Так повелел Миша Шкворень. Об этом Дорошенко, конечно, узнал и приказал откопать, и сбросить в ущелье.

Откопали и сбросили.

Прошли годы. Кое-что поменялось. Может быть, даже души людские немного оттаяли. Хотелось бы на это надеяться.

Лагерь в конце пятидесятых убрали. Выплавку олова прекратили. Стали работать с одним концентратом. Посёлок расширился. В районный центр превратился. Назвали его по-другому. Однако в памяти Долина Смерти осталась. Уж очень сильно она к ней прикипела. Как накипь в медном и стареньком чайнике. Пора и выбрасывать, а что-то держит и жалко.

Лет через сорок поставили памятник. Не отцу Дмитрию и не Гордею, и не тысячам заключённых, что в ущелье за Дальнею сопкой.  В советских памятниках они не нуждаются. Поставили памятник той страшной эпохе – себе. Если есть желание, то посмотрите.

Вот он:

  • 112 Амосов П. П. (1797 – 1851 г. г.)  –  генерал – лейтенант,  выдающийся русский инженер - металлург, изобретатель современного булата.
  • 113 Мф. 5:44
  • 114 Пс.  104:15
  • 115 Касситерит – оловянная руда с содержанием олова  40 – 70 процентов.
  • 116 В оловянной руде содержатся и эти металлы.
  • 117 День памяти Святителя Николая, архиепископа Мvръ Ликiйских, Чудотворца. Празднуется 6/19 декабря.
  • 118 Из молитвы святого Амвросия епископа Медиоланского пресвитерам, готовящимся к служению святой Литургии.
  • 119 Покедова – то есть, до встречи. Правильнее –  до покудова. Но жаргон, есть  жаргон.
  • 120 2 Кор.12:10