У меня был духовный отец. Целых двадцать лет! И вот уже десять лет я живу без него. Десять лет сиротства. Они тянутся гораздо дольше и ощутимее, чем годы, когда я имела возможность придти в небольшую уютную квартирку, припасть к благословляющей руке и излить перед своим аввой все свои маленькие и большие проблемы. Рука была тихая, добрая и тёплая, и когда я склонялась к ней, вторая рука священника по-отечески нежно проводила по моей голове и я ощущала бесплотный поцелуй в макушку. Так было всегда: и в 1978-м, и в 1988-м, и в 1998-м… Я никогда не задумывалась о том, сколько лет было моему духовному отцу: для меня он всегда был старцем. Хотя сам – не любил этого слова. «Какой я старец – из меня и духовник никудышний!» И не было в этих словах показного смирения, которым так часто болеют священники. Как не было вообще в этом человеке ничего ложного, театрального, суетного. Лишь после его смерти, из некрологов, я с удивлением узнала, что было ему немногим более шестидесяти.
«Все мы вышли из Гоголевской «Шинели». Перефразируя эту крылатую фразу, многие миряне и священнослужители, наверное, мысленно согласятся со мною: все мы вышли из дома отца Льва. Из крошечной комнаты, бывшей и спальней, и молитвенной кельей, и приёмной, и исповедальней, и кабинетом, в ночной тишине которого рождались книги по истории Церкви и богословские размышления. И даже – в последние годы, когда батюшка из-за серьёзного перелома ноги мог передвигаться только на костылях – алтарём, где, по благословению его правящего архиерея, на походном Престоле совершались литургии.
В эту келью-кабинет и в годы советской власти, и в перестройку, и в пост-перестроечную неразбериху шли и ехали люди из разных уголков Курска, России, мира. Старушки-прихожанки, интеллигенты с детьми всех возрастов, работники партийных и советских органов, директора музеев и заводов, историки и актёры, журналисты и педагоги, семинаристы и архиереи. Немногие – открыто, не таясь, большинство – вечером, под покровом сумерек. Он был неудобен очень многим – как в любой исторической эпохе, в любом государстве бывает неудобен человек, не идущий на компромисс со своей совестью. И в то же время – необходим даже и тем, кто привык приспосабливаться к окружающей среде. Потому что, как заметил ещё Тертуллиан, душа человека – по природе христианка. Как малые мотыльки и большие бабочки, летели души, ищущие Света, на негаснущий свет его окна. Кто-то возвращался в прежнюю, удобную жизнь и никогда больше не заглядывал в тихий дворик, кто-то, как Никодим у Христа, становился тайным учеником. Но были и те, кто, как Апостолы, оставляли всё и, взявшись за плуг, не оборачивались вспять. Их было меньше других: Апостолов всегда мало. И я, увы, не из их числа.
Однажды, приехав на исповедь, я неожиданно застала у своего духовного отца празднично накрытый стол и больше, чем обычно, незнакомого мне люду. Оказалось, что у отца Льва был день Ангела, о котором я, к своему стыду, не знала. Усадив меня за стол, батюшка представил гостей, а потом, в следующий мой приезд, рассказал историю одного из бывших в тот день у него священников. Однажды, ещё в советское время, возле курского кафедрального собора, где служил тогда отец Лев, к нему подошёл молодой человек и, представившись секретарём горкома комсомола, пригласил на анти-религиозный диспут. «Почему меня?» - спросил батюшка. – «Да ведь Вы всегда ходите в форме и поэтому я знаю, что Вы священник». Это была правда. Отец Лев, приняв веру, крещение и сан после окончания исторического факультета Московского университета, никогда уже не носил никакой одежды, кроме подрясника, рясы, пояса и сапог – в полном соответствии с церковным уставом. Впрочем, одна неуставная для современности вещь у него была: деревянный посох, за ношение которого его шутя называли в Курске «святителем Барнышовским» (по старинному названию района города, где он проживал). Тут же, на улице у храма, между священником и комсомольским вожаком завязалась долгая беседа… На диспут церковное начальство послало другого батюшку, но исправить «деликатную» для того времени ситуацию не удалось: комсомольский вождь стал священником и даже – построил маленький храм в деревеньке под Курском, где служит и поныне.
А потом грянула Перестройка, открывшая окна и впустившая в наши дома воздух свободы. Приоткрылись границы – хотя бы для не-перлюстрированной переписки. Всё чаще, приходя в дом батюшки, я видела на его столе иноземные почтовые конверты. А однажды он сообщил, что перешёл в юрисдикцию Русской Православной Церкви Заграницей. Это был удар для его сослуживцев, для теперь уже бывшего епархиального начальства. Это был удар и для меня – ведь он ставил меня перед выбором. Который я сделать так и не смогла, оставшись евангельским Никодимом. Не смогла расстаться с красотой наших дивных храмов, со стройным многоголосием соборных хоров, с мирскими привязанностями… Но не смогла расстаться и со своим духовным отцом. Это было время мучительного разлада с самой собой. И отец Лев, к удивлению многих, благословил «оставить всё, как есть». Я молилась и пела в храмах одной юрисдикции, а исповедовалась и причащалась в другой – у своего духовника. Знавшие его недоумевали: чудит отец Лев. А он просто жил по Христовой заповеди: «Никого приходящего ко Мне не изгоню вон». Он жил – по Христовой любви. (Практика, описываемая автором, относилась самое большее к первым двум-трём годам пребывания о. Льва в РПЦЗ и соответствовала тогдашней двусмысленной экклезиологии РПЦЗ, которую впоследствии о. Лев отверг и стал строже и принципиальнее в своих требованиях. Автор, по понятным причинам, об этом не упоминает. - прим ред.)
Менялись времена, менялись нравы. И только в этом доме не менялось ничего. Большие портреты Государя Николая Александровича и Государыни Александры Фёдоровны, что висели в гостиной ещё в советское время, задолго до официальной канонизации. Неутомимая, хотя и часто болеющая, матушка Андроника, заботливо ограждающая батюшку от всех мирских попечений. Почтительные, беспрекословно выполняющие волю отца сыновья, один из которых стал священником. И вечно новые четвероногие обитатели – собаки и коты, выброшенные людьми на улицу, которых матушка собирала, казалось, по всему Курску, отмывала, лечила и подыскивала им новых хозяев. Это зверьё беспрепятственно разгуливало по дому, забиралось на кресла, но никогда – никогда! – даже месячный щенок не входил, несмотря на постоянно открытую дверь, в кабинет батюшки, где было множество святынь. «Я им сразу говорю, что сюда – нельзя, и они слушаются», - улыбался отец Лев в ответ на моё недоумение.
Случалось и мне приводить в этот дом курских семинаристов, привозить молодых священников. Кто-то искал ответ на мучивший вопрос, кто-то просто хотел удовлетворить своё любопытство. В отличие от меня, отец Лев видел это с порога и, отпуская незваного гостя после краткой беседы, разводил руками: «Ты же видишь – здесь я ничем не могу помочь».
Были – их и сегодня немало – и те, кто стремился бросить ком грязи в это светлое имя, не удосужившись – не удостоившись! – личной встречи. Впрочем, это их грех. А на светлом от природы грязь долго не задерживается. Мы все грешим: кто больше, кто меньше? – доподлинно знает.